«В стихах Юлия Гуголева те же точность и непринужденность, которые требуются — и мало у кого находятся — в опасном, идущем по краю, разговоре. Гуголев будит лирику от сна, в котором ей вольно парить и говорить о чем хочется, и заставляет ее проснуться в мире людского говорения и рассказывания, со всеми его стеснениями, опасностями и запретами, — в мире, в котором мы говорим не когда хочется, а когда обязаны. И все силы этого мира: неловкость или рискованность молчания или лишнего слова; шаблонность и скользкость тем; знание чужих и собственных слабостей; наблюдательность и памятливость; стыд и страх; и, главное, такт как высший закон и светского и уличного разговора — Гуголев превращает в силы поэтические, а традиционно-лирическая вольность уходит в подсознание его поэзии, заставляя ее фактуру мерцать двойным, переменчивым светом». Григорий Дашевский»
