«Надо, чтобы это было одновременно гнусно, целомудренно, наивно и реалистично. Подобного варева еще не видывали, так пусть увидят», — примеривался к будущему роману Флобер. Жестокие сцены «Саламбо» жуткой эротикой превосходят Бодлера и Сада: никогда еще человеческое тело не отдавалось на поругание с такой откровенностью, как в карфагенских жертвоприношениях Молоху. И целомудрие достигает градуса бесстрастия, ибо похоть ливийского наемника и африканского царя – двух символов мужского жестокого желания – направлена на служительницу безмужней лунной богини. Восток виделся Флоберу «безликим мифом», без судеб и страстей. Но трудно представить себе страсть губительнее такого бесстрастия, жар, который через две с лишним тысячи лет опалял бы читателя так, как этот лунный холод.
